Когда город спал

-- 1 --

О печально-знаменитом Ашхабадском землетрясении 1948 года я слышал от взрослых в детстве. О том, как за одну ночь подземной стихией был разрушен целый город, под стенами и крышами домов которого погиб каждый третий житель. Это было страшно, это было жутко.  От отца я также узнал, что во время Ашхабадского землетрясения у командующего Среднеазиатским военным округом И. Е. Петрова погиб сын Юрий. Молодой офицер, подполковник, фронтовик. Он пал не от стихии, а от пули мародёра, во время проверки документов. Смертельно раненый Юрий, при отправке в Ташкентский военный госпиталь, скончался в самолёте. Иван Ефимович был уважаемым человеком в городе, ему все сочувствовали в связи с гибелью сына: «От вражеской пули не погиб, а от какой-то мрази… Эх!»

Так эхо жуткого Ашхабадского землетрясения тронуло и наш город: русскоязычная часть Ташкента в те годы была небольшой, жила дружной семьёй и боль одного человека часто становилась общей.

Об этой же трагедии туркменской столицы только с другим сюжетом рассказал мне при нашем знакомстве в 1964 году Роберт Мнацаканов. Поэт. Раеискатель, поклонник Франсуа Вийона и портвейна №26, этакий богемный денди, с неисправимой заветной мечтой «найти потерянный блеск слова». Роберт был уроженцем Ашхабада. Ему было десять лет. Он хорошо запомнил ту кошмарную ночь: как домашний любимец кот Барсик не давал ему спать – метался по комнате, громко мяукал, скрёб когтями о ножки тахты, стягивал зубами простыню… В конце концов, хлопчику надоели непривычные капризы кота, и он пинком выдворил Барсика в сад. Дальше Роберт смутно запомнил отдалённый гул, скрежет, грохот… Будто невидимый и злой богатырь ломал кости гигантского доисторического животного. Он так и не понял – сон это был или страшная явь… Роберта откопали дед и соседи. Спасла его тахта, под которой невесть каким образом оказался мальчик. От дома остались груды кирпича, а из живности – кот. Он будто виновато тёрся шёрсткой о ноги своего юного друга. Только повзрослев, Роберт понял, почему так неспокойно вела себя животинка в ту тревожную ночь.

С тех пор Мнацаканов носит в себе какую-то неискупленную вину перед кошачьими. В его квартире постоянно живёт какой-нибудь усатый-полосатый с типовой кличкой «Барсик». Я и не подозревал, что после того воспоминания поэта, пройдёт всего два года, и я тоже почувствую на себе полной мерой «дыхание» разбушевавшейся подземной стихии, правда, не такой разрушительной, как в Ашхабаде, но всё же, всё же… Сейсмические толчки в Средней Азии явления частые – особенно весной, реже – летом, и ещё реже – зимой. Я, как и многие туркестанцы, с детства привык к ним до памятной даты…

-- 2 --

У каждого человека есть вехи, которые делят его жизнь на «до» и «после», как, например, женитьба или замужество. Но есть более глобальные события – война, крупное стихийное бедствие. И если первое всё же предсказуемо, то о втором – никто не знает, когда оно произойдёт.

Для меня такой вехой явилось ташкентское землетрясение. Нет, мне не надо восстанавливать его в памяти. Оно живёт во мне – сколько бы ни минуло лет. Расскажу по порядку о том, что мне запомнилось.

В ту пору я работал токарем на тепловозоремонтном заводе им. Октябрьской революции (ранее Кагановича – наркома путей сообщения), что находится за Ташкентским вокзалом на улице Червякова. Добираться от Кукчи до работы мне было не близко. Ездил я обычно одним трамваем №8, а если его не было долго, садился на одиннадцатый, доезжал до Хадры, пересаживался на троллейбус №1 и он доставлял меня до работы. С работы часто возвращался этим же маршрутом.

В утренние и вечерние часы пик, общественный транспорт, как обычно, был переполнен. Пассажиры штурмом брали открытые двери по принципу «кто успел, тот поспел», занимали сидячие места, ну, а кому они не доставались, впритирку, толкая друг друга локтями, держались за поручни. Салоны набивались под самое «больше нельзя». А водители троллейбусов, чтобы как можно больше взять людей, шли ещё и на хитрость: разгоняли свой транспорт и резко тормозили. Так они «утрамбовывали» пассажиров. Раздавалась естественная негодующая брань на разных языках, где даже понятное всем «онайнински» могло померкнуть перед другими синонимами. А водителю – хоть бы хны: потому что «пилян надо делать».

Если пассажирам такая вынужденная езда была в тягость, то для карманников воистину «праздник». Особенно в дни аванса и зарплаты.

Однако я по мере возможности старался избегать подобные часы пик. Для этого выходил на час раньше из дома. Завод работал в две смены – дневную и ночную. Когда мне нужно было среди недели сделать какие-либо свои дела: встретиться с друзьями, съездить на рыбалку и т. п., я просил мастера цеха Петровича всегда строгого, но, в общем-то, добродушного мужичка средних лет, по прозвищу Магарыч, поставить меня в его ночную смену. Тогда следующий день был свободным, и я мог распорядиться им как хочу. Но тут передо мной возникала одна «щепетильная» преграда: мне было семнадцать лет, а по КЗоТу работать в ночную смену разрешалось строго с восемнадцати. Петрович изображал на морщинистом лице хмурость, но, после недолгих моих уговоров, обречённо резал ребром ладони по невидимой ленточке: «Ладно, так и быть! Только не забудь про магарыч…» «Магарыч» в устах Петровича олицетворял не «борзых щенков» в виде четвертинки и – боже упаси! – зелёной трёшки за оказанную услугу, чем иногда грешили другие мастера, а просто доброе расположение.

Поначалу я трудно привыкал к новому рабочему коллективу, где было немало моих сверстников после ПТУ и учившихся, как и я, в вечерней школе, опытных рабочих, передававших с охотой свой слесарный и токарный опыт молодёжи. Тогда это было в порядке вещей, и я постепенно, воистину права поговорка «стерпится – слюбится», втянулся в новую атмосферу: к гулкому цеху, к старому своему токарному станку «ДИПу», что означало «Догоним и перегоним»: страна работала в таком темпе! Магарыч говорил, что во время войны на этом станке изготовляли снаряды и, бывало, положив руку на станину, по-отечески просил меня: «Ты уж, ну это, аккуратней будь со стариком!»

На станке я вытачивал из тяжёлых чугунных болванок-заготовок, которые доставлялись на автокаре из литейного цеха, поршни для тепловозов. Мне нравилось, как острый резец, будто в горбушку, врезался в чугун и сизая стружка, остужаемая эмульсией, дымясь, сползала вниз. Я чувствовал запах металла – влажный и горьковатый, так схожий с весенней землёй, когда рождаются злаки. Я тоже был неким творцом и свидетелем, правда, другого рукотворного таинства – рождения новой детали, и это меня вдохновляло. Встречая на вокзальных путях тепловозы, я не без мальчишеского тщеславия, наливался вполне взрослой гордостью: «А ведь там может быть деталь, выточенная моими руками!»

Все эти чувства потом переплавлялись в поэтические строки. Не давая остыть чернилам, я несся, сломя голову, в заводскую многотиражку «Гудок Красновосточника». Крепко сбитый, как бочонок, редактор, в прошлом фронтовик, Владимир Александрович Моисеев, пробежав близоруко по тетрадному листку со стихами, иронично хмыкал: «Оставь…».

А через неделю-другую стихотворение, напечатанное в газете, читали друзья по цеху.

При заводе имелась столовая, буфет, где, за символичную цену, можно было вкусно и сытно пообедать. Я предпочитал буфет: там, в полулитровой банке покупал обжигающее какао, полбулки свежего «железнодорожного» хлеба, который считался лучшим в городе (мама часто просила: «Захвати после работы буханочку!»), и двести граммов докторской колбасы со снежно-блещущими крапинками сала.

Был свой клуб, библиотека, художественная самодеятельность, неплохой оркестр, спортивная секция, футбольная команда. Всем этим руководили люди неравнодушные, знающие своё дело.

-- 3 --

Доезжая до вокзала, где жизнь кипела днём и ночью, я добирался до работы пешком – отсюда уже было недалеко: подняться на перрон, свернуть направо, пройти мимо камеры хранения, где принимали и выдавали пассажирам багаж, затем свернуть налево и через железнодорожные пути спуститься к заводу, к проходной, о которой в замечательном фильме «Весна на Заречной улице» пелось, «что в люди вывела меня».

Не знаю почему, но именно этот отрезок пути мне особенно врезался в память: то ли запахом деревянных шпал, пропитанных креозотом и замешанном на ветру предстоящих странствий, то ли людской сутолокой и голошением горьких прощаний и радостных встреч, то ли всем тем, чем жива сокровенная душа человека. Нет, эту тайну я так для себя и не постиг. Но остались и живут во мне до сих пор, как занозы, три «вокзальные» картинки, хотя их в жизни было много – печальных и весёлых.

Первых, увы, больше.

Взять хотя бы эти.

1953 год. Солнечный осенний перрон. Мы – отец, мама, я и братишка Женька, в ожидании подачи состава, провожаем в армию старшего брата Сергея. Вдруг в равномерный гул прощальных голосов, родительских наставлений, советов, сокровенных слов любимых, врывается залихватский перебор русской гармошки. Сам собой образовывается круг, появляется усатый старичок-гармонист, явно под хмельком, а рядом с ним – женщина средних лет, в длинном платье и строгом кителе, ярко блещущем орденами и медалями. Женщина проголосно рассыпает озорные частушки и неестественно на скрипучих ногах пытается плясать. Я с мамой стою рядом. Мы, вместе с зеваками, захваченные внезапным зрелищем, дружно хлопаем. Потом мама тянет меня в сторону и украдкой смахивает слезу.

– А почему у тётеньки скрипят ноги? – спрашиваю я.

– Это протезы, – объясняет мама. – А ноги – тётенька оставила на войне.

Больше я не задавал вопросов, но всю жизнь мысленно благодарил незнакомую женщину-фронтовичку, при воспоминании которой, многие мои неприятности становились пустяками.

Непонятным, но ранимым оказался другой эпизод на этом же перроне, когда я уже работал на заводе. Вечером, возвращаясь со смены, меня привлекла незнакомая иностранная речь, по южному звонкая, солнечная, раскованная. Слова – «Деметра» (мать сыра земля), «Маргиана» (прародина)… Большая пёстрая толпа провожающих суетилась возле одного вагона, совала в открытые окна пакеты, свёртки, мешочки невесть с чем. Кто-то кого-то по-русски просил навестить чью-то могилку, передать приветы родным, друзьям, соседям… Женщины, не скрывая чувств, ударялись в плач. Когда состав тронулся, эти же провожающие, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, тугой волной двинулись за вагоном и исчезли из моих глаз вместе с погасшим зелёным огоньком семафора в конце перрона.

Так я оказался невольным свидетелем возвращения первой волны греков-политэмигрантов на свою прародину.

Третий случай, который буквально потряс меня, произошёл возле камеры хранения, не у дверей, а внизу на широкой, хорошо просматриваемой площадке. Я шёл на работу. Город только просыпался. Редкий транзитный люд, позёвывая, гулял вокруг вокзала.

Вдруг справа от меня послышалась властная команда. Показались солдаты с крупными немецкими овчарками и ровный строй не в ногу шагающих людей, одетых в одинаковые шапки и телогрейки с номерами. Я сразу догадался: это были зэки, их куда-то этапировали. Пожилые, средних лет и совсем молодые. Мне они показались почему-то беззащитными и послушными под дулами автоматов. А ведь, наверняка, среди них находились убийцы, воры, мошенники, казнокрады… Мне стало не по себе, комок подкатил к горлу, ибо всё равно оставалась какая-то жалость – люди же. Может, среди них есть невинно осуждённые. Хотя один киногерой говорил, что все люди, попав за решётку, считают себя таковыми.

Но вот снова раздалась громкая команда. Зэки, выстроившиеся на открытой площадке, разом присели на колени, окружённые краснопогонной охраной и грозными овчарками, готовыми на любое движение, вцепиться мёртвой хваткой.

Я на минуту, как в оцепенении, застыл перед этой жуткой для меня сценой. Рука в куртке автоматически нащупала пачку папирос «Памир», который «курит весь мир», как шутили курильщики. Вообще-то, я никогда не курил, но мне нравилось носить с собой папиросы и, чтобы казаться взрослее, я угощал ими друзей. Какой меня чёрт дёрнул на этот дерзкий поступок, до сих пор не пойму, но я вытащил из кармана пачку «Памира» и бросил её сидящим. Тут же, конопатый солдатик направил на меня автомат и цыкнул сквозь зубы:

– Пшёл вон, салажонок!

Всю смену на работе этот случай не выходил у меня из головы.

-- 4 --

25 апреля 1966 года я приехал на завод, как всегда, без опоздания. На проходной сдал свой пропуск вахтерше – тучной, улыбчивой тёте Кате. Прошёл во 2-й механический цех, огромное кирпичное здание. Мой станок стоял возле большого светлого окна, напротив которого, в двадцати метрах, находился кузнечный цех с таким же окном, как у меня. В дневную и особенно в ночную смену мне хорошо были видны в него языки огня и слышались гулкие удары тяжёлого молота. Со многими рабочими и мастерами я был хорошо знаком. Знал, кто и за каким станком стоит. Некоторые люди были известными и уважаемыми, не только в цеху и на заводе, но и в республике. Их показывали по телевизору, о них рассказывали по радио, про них писали в газете. Таким известным человеком у нас в цеху считался Герой Социалистического Труда, токарь Адыл Кадыров, для нас просто Адыл-ака, седоусый, в постоянной выцветшей тюбетейке-ферганке. Он ежемесячно перевыполнял план, рабочее место содержал в идеальном порядке, а станок свой называл уважительно: «Папашка-ошпаз», то есть «Папашка-кормилец».

Адыла-ака, всегда ставили в пример, нам, молодым.

К слову, до «армейской» молодёжи в цеху было немало. Назову тех, кого помню: Алик Кузнецов, Вася Пономаренко, Юлдаш Адхамов, Ринат Фатхуллин… Русские, украинцы, узбеки, татары. Воистину интернационал! Токаря, фрезеровщики, слесаря. Многие из нас были комсомольцами, а комсоргом Оксана Тарасевич, приехавшая из Белоруссии к родственникам в Ташкент. Так и оставшаяся здесь. Молодая, симпатичная девушка, «натуральная» блондинка. Работала она крановщицей, легко и грамотно управляла мостовым краном, который держался на металлических рельсах, проложенных по стенам цеха. Мостовой кран позволял поднимать и переносить из одного конца цеха в другой тяжёлые заготовки и детали. Стальной крюк опускал и поднимал их на любую высоту, при этом он перемещался по всей поперечной длине крана.

Мы всегда чувствовали над собой «присутствие» мостового крана, бесшумно скользившего над нами. Тех, кто зазевался или оказался под грузом, Оксана предупреждала включением сирены: техника безопасности работала на «отлично»! В ту памятную дату мы работали с Оксаной в ночную смену. Шумели станки, мостовой кран подносил и уносил детали. Я стоял у своего «ДИПа», налаживал резцы: старые затупились. Спать совсем не хотелось. Думал о завтрашней встрече с Робертом Мнацакановым. Он обещал составить мне компанию в библиотеку имени Навои в читальный зал. Помочь найти старые издания по Туркестану. Там у него работала знакомая библиотекарь.

Иногда ко мне подходил Магарыч. По-отечески интересовался, как идут дела, нужна ли помощь… Весело махал рукой Оксане: «Не дивчина – ягодка! Был бы холост, обязательно бы женился на ней…» – цокал языком и направлялся к своему станку. В открытое окно веяло предрассветным холодком, когда я закручивал очередную «болванку». И тут вдруг почувствовал через деревянный настил под ногами сильный толчок. Я даже не понял, что это. В ту же секунду справа налево по всему цеху прокатился мощный скрежещущий гул. Словно кто-то невидимый попытался испытать на прочность стальной каркас цеха.

Погас свет, остановились станки.

На противоположной стороне в окне кузнечного цеха в горне маленький огонь раскачивался и прямо на глазах вырастал в огромное пламя. Или это мне показалось со страха? В те же мгновения мне вспомнились – будь они неладны! – слова отставника-майора, проводившего у нас ежемесячно в Красном уголке занятия по гражданской обороне: «При вспышке атомной бомбы, ложитесь на землю, лучше в какое-нибудь углубление, и закройте голову руками…»

Я уже хотел было воспользоваться его советом, перемахнуть через открытое окно и лечь на дно сухого арыка, проходившего там. Но тут в жуткой, насторожённой тишине, сверху раздался, как мне показалось, спокойный и даже удивлённый голос Оксаны, с тягучим белорусским «а»:

– Мальчики, что там, авария?

При этих словах я почувствовал себя посрамлённым перед своей минутной трусостью. Каково бы потом мне было смотреть в глаза этой симпатичной девушки, почти моей ровесницы? Ведь она, там, наверху одна и совсем беззащитна…

– Это не авария, Оксаночка, – крикнул Магарыч. – Землетрясение! Спускайся вниз, – и пошёл включить рубильник.

Снова загорелся свет, но как-то тускло, неверно… Заработали станки, однако Магарыч первым почувствовал в толчках что-то тревожное и серьёзное. Он собрал всех рабочих вместе и, обсудив обстановку, разрешил нам идти по домам. Я быстро убрал свой станок и скорым шагом направился в душ. Только разделся, и тут повторно внизу и вверху заходило ходуном. Лампочка под потолком заплясала, замигала, но не погасла. Правда, от этого мне не стало легче. Стало ещё страшнее: быть заживо похороненным в замкнутой комнатёнке четырьмя бетонными плитами. Как и другие рабочие, я не стал испытывать судьбу, стремительно оделся и покинул цех. Здесь, под открытым небом, я остановился, перевёл дыхание и почувствовал себя в относительной безопасности. Весна по среднеазиатским меркам была поздняя. Вишни, сирень, клумбы с розами и тюльпанами возле цехов только-только начинали расцветать. Не смотря, на раннее утро, в природе чувствовалась пасмурность. Едва уловимо в воздухе пахло серой и извёсткой. Над дальними крышами строений, водокачками и электролиниями в хмари проблёскивали розовые полоски, похожие на зарницы.

Потом о них я прочитаю в газете: «Над городом полыхало зарево не горящих пожаров. Говорят, есть такое явление при разрушительном землетрясение». Нет, «розовые полоски» не были для меня мистикой, скорее – злым знаком. На сердце стало ещё тревожнее: как там, дома, мама, отец, братишка Женька, старший брат Серёжа? Не случилось ли с ними – тьфу, тьфу! – что-то страшное? Я ускорил шаги. Однако мой глаз, против моей воли, упорно пытался выявить или разглядеть вокруг разрушения, чтобы самому определить силу подземной стихии. Но таковых явных примет, к счастью, не встретилось.

Только неподалёку от рабочей столовки у небольшого скверика, где стоял памятник вождю мирового пролетариата, я невольно остановился. Недавно в своей заметке, опубликованной в заводской многотиражке, я писал, что этот памятник, один из первых в Ташкенте В. И. Ленину, был открыт в 1924 году на территории Главных железнодорожных мастерских. Выполненный в виде пирамиды из паровозных колёс, поршней, рычагов и регуляторов, он символизировал ход истории, революционных преобразований, как в романе Катаева «Время, вперёд!». Завершал конструкцию гипсовый бюст вождя, вскоре заменённый скульптурной фигурой. Памятник В. И. Ленину был назван патетично «Первому машинисту революции».

В то разрушительное утро он предстал передо мной в жалком виде: гипсовая голова Ильича, не выдержав подземных толчков, свалилась с плеч и лежала на асфальте. Пожалуй, это и было на территории завода самым заметным разрушением. Возможно, были и другие. Просто их я не увидел. Забегая вперёд скажу, что бронзовую фигуру вождя установили не скоро. Рабочие сосредоточенно и молчаливо, как и я, тянулись к проходной.

Художник В. М. Петров. Весна в Ташкенте.

===================

Продолжение:  вторая часть