Николай КРАСИЛЬНИКОВ

Когда город спал (часть 2)

-- 5 --

На вокзале возле троллейбусного круга было малолюдно, как и машин. Город начинал просыпаться. У памятника четырнадцати туркестанским комиссарам из чаши всё так же полыхал «вечный огонь». В холода возле него, как сказали бы сейчас, постоянно тёрлись бомжи, «слетавшиеся» со всей страны перезимовать в «город мира, дружбы и тепла». Зябко, толкаясь, они грелись у «вечного огня». Бомжей постоянно разгоняла милиция, пока власти Ташкента не догадались установить вместо чаши высокий факел. Бомжи исчезли: разъехались по родным местам. Площадка у величественного монумента обрела торжественный вид, где по праздникам принимали школьников в пионеры.

Наконец, к остановке, мягко шурша шинами, подкатил совершенно пустой троллейбус №1. Это был «мой»! Несколько пассажиров, в том числе и я, «прокусив» в компостере четырёхкопеечный абонемент (плата за проезд) уютно устроился возле окна, а сердце так и колотило у самого горла: домой, домой! Скорее домой! Но известно: троллейбус – не такси… Он совершил медленный полукруг по привокзальной площади и выехал на улицу Тараса Шевченко. Отвлекаясь от плохих мыслей, я внимательно стал вглядываться в знакомые и любимые «черты» родных улиц, где каждое дерево, каждый дом, каждый киоск, памятной зарубкой отпечатались во мне, став с годами сердцевиной. Всё хотелось увидеть: не пострадал ли шибко город от землетрясения? Его толчки действительно были сильными. В былые годы я таких не ощущал. Об этом же вполголоса говорили пассажиры, по виду значительно старше меня.

Позади остался военторг. Там с первой моей получки я купил себе болгарский костюм, а маме – китайскую косынку. Остались позади и мост через Салар, Дворец железнодорожников, троллейбусный парк, суворовское училище, музей искусств… На остановках пассажиры почти не встречались. Ух, и лениво же просыпается город. Троллейбус напоминал мне медлительного «экскурсовода». А возле знаменитых курантов он и вовсе остановился: сорвалась дуга… Зато я увидел под курантами разбитые стёкла. Всё здание с фасада, было «оцеплено» верёвкой, увешанной тряпицами, предупреждающими о его аварийности. Рядом ходили два милиционера. Пожилой дворник отчаянно по-самурайски размахивал куцей метлой: собирал в кучу мусор. Каждое его движение было отмечено злостью на стихию, что пришлось встать раньше обычного, и прибавилось лишней работы, к тому же под присмотром стражей порядка. А меня опять обуяло совсем иное воспоминание.

Вот я в новом болгарском костюме, тщательно побритый, благоухающий мужским одеколоном «Шипр» и с букетом лучистых астр, стою под курантами и жду встречи с бывшей одноклассницей, разумеется, первой красавицей. И час проходит, и два. Не пришла. Терпение моё трещит по швам, и я с горечью отправляю звёздный букет в урну, а тут навстречу мне – Мнацаканов, словно непорочный ангел… Улыбается щербатым ртом: ты что, мол, нарядный такой, как тульский пряник? Неохотно объясняю сложившуюся ситуацию. «Брось, юноша, грустить, – успокаивает друг. – Не к лицу это настоящему мужчине. Пойдём на «Пятак». Я угощаю!»

За дешёвым «портвешком» Роберт, как обычно, подвывая, начинает читать своё коронное стихотворение: «Поэтам достаются потаскухи…» Моё нутро решительно протестует: есть же пушкинское «Я помню чудное мгновенье», блоковская «Незнакомка» и ещё много прекрасных стихов других поэтов. Уж, у них-то совсем другое отношение к любимым. Я незаметно встаю из-за столика и ухожу, теряясь в толпе. Мне и без мнацакановских стихов грустно.

Троллейбус трогается с места: снова возвращает меня в тревожный рассвет, и я приникаю к окну. Плавно обогнули сквер, деревья – огромные дубы и липы в два-три обхвата. Они ещё не густо оперились листвой, и мне сквозь них хорошо видна одинокая гранитная голова Маркса, по-народному «Карлы Марлы», «Лохматого». Так и просили, бывало, таксиста: «Подбрось до Лохматого!» И он без лишних слов понимал, значит, до сквера – «сердца города». Позади остался окружной дом офицеров (ОДО). Красивое здание дореволюционной постройки с уютным зелёным парком, с дорожками, посыпанными красным песком, с фонтанчиком, украшенным скульптурой девушки с веслом, под которой в зеленоватых струях плавали белые блюдца лилий. Там, в небольшом летнем кафе, в креманках подавалось обалденного вкуса мороженое – сливочное и пломбир, а для гурманов – особо приготовленное по-гречески кофе. По просьбе отдыхающих юркие официантки приносили холодное «Советское шампанское» или местное сухое вино «Сояки», «Баян-ширей», «Ок мусаллас», со значительной наценкой, оправдывая это тем, что спиртные напитки у них распивать нельзя. Вечерами в парке играл военный духовой оркестр. Звучала музыка Шопена и Штрауса, марши, мазурки… В хорошую погоду музыка слышалась за многие километры. По определённым дням недели танцплощадка собирала молодёжь со всего города.

Бог ты мой, да о чём это я опять? Всего лишь полтора часа назад произошло такое сильное землетрясение… Сильное? Я ехал по улице Академика Сулеймановой, ранее носившей названия Воронцовского проспекта, улиц Сталина и Братской, но пока не заметил никаких больших разрушений. Может быть, они есть, но «внутри» самого города, а не по маршруту, по которому я еду… Так размышлял я. Но вот троллейбус возле технической библиотеки делает поворот вправо, где останавливается, и я вижу «сцену»: напротив окна, где я сижу, в десяти шагах – небольшой глинобитный домик. Половина фасадной стены, разделённой входной дверью, обрушена на тротуар. На улицу вынесен холодильник «Орск», пара стульев, картина и ещё какой-то скарб. Возле дома на лавочке сидят благообразные старичок в кителе и старушка в тёплой кофте. Видимо, ждут кого-то. Рядом суетятся соседи, возбуждённо беседуют между собой. Именно с этого места я уносил в сердце не бездушный, наполненный якобы мистической философией «Чёрный квадрат» Малевича, а вполне реальный «чёрный квадрат» обрушенной части дома и, возможно, чьей-то судьбы, которая станет общей раной для горожан. Тревога во мне нарастала и усиливалась. Троллейбус, выехав на улицу Зелёную, повернул налево. Справа замелькали – школа милиции, известная недобрыми слухами Кашгарка, Урдинский мост через Анхор. О, река детства многих туркестанцев: глинисто-жёлтая – ранней весной и бирюзово-зелёная – летом!

Мои наручные часы «Победа» показывали – семь утра. Улицы становились оживлённее. Зачастили машины, автобусы, трамваи. Замелькали люди: кто на работу, кто на учёбу. Не было никакой паники и сбоя в выработанном ритме большого города. Но всё равно в лицах, в походке моих земляков ощущалась скрытая тревога, напряжение, кои случаются после сильно пережитого стресса.

На Хадре троллейбус №1 поворачивал в сторону Искиджувы, а мне надо было домой, на Кукчу, и я, перейдя дорогу, пересел на трамвай №11, почти пустой. Зато встречный транспорт был полон. Люди с окраин ехали в город на заводы и фабрики, учебные заведения…

Теперь перед моими глазами замелькали из окна справа – трамвайный парк (Таштрам) с закопченными стенами и крышей. Поблёскивающий стёклами «Книжный пассаж», где я бывал нередким гостем, за ним – Проектный институт, медресе Кукельдаш: на его стенах с весны и до осени между кирпичных щелей на зелёных прутиках цвели белоснежными звёздочками каперсы, превращаясь в мини-арбузики. Осталось позади двухэтажное здание – филиал: то ли политеха, то ли ТаШГУ… Возле его дверей, когда я ходил на Октябрьский рынок (базар «Чорсу»), постоянно толклись студенты. Промелькнула, уходящая под глубокий каменный мост-виадук таинственная для меня, бурливая и грязная круглый год, речка Чаули.

Вскоре трамвайный путь, ведущий на Выставочную к новому корпусу ТашГУ, свернул налево в сторону Кукчи к одной из четырёх частей старого города, где люди до революции занимались, в основном, кожевенным, сапожным, ткацким и другими ремёслами. Замелькали ветхие постройки-кибитки из сырца и пахсы, без окон, с низкими калитками, чередующиеся с добротными домами. Магазинчики, лавочки кустарей, чайханы с неизменными хаузами – небольшими водоёмчиками, иногда чистыми, но чаще заиленными. Одна из трамвайных остановок так и называлась – «Сассик хауз». Дословно эти слова с тюркского можно перевести, как «протухший водоём». Там же находилась чайхана с дурной славой, в которой курили коноплю, по-местному – анашу. Иногда в знойные дни в открытые окна вагонов прорывался её запашок.

Наконец, остались позади последние остановки: «Шапоизд», «Аклан», а с ними вместе больничка, детская библиотека, несколько аккуратных двухэтажных ведомственных домов, огороженных со стороны улицы высокими металлическими прутьями…

Весь этот путь я внимательно вглядывался в строения – старые и новые, пытаясь рассмотреть какие-либо разрушения, но кроме непривычных зигзагообразных вертикальных трещин в стенах и провала в одном ветхом дувале, неподалёку от аптеки, я не увидел.

А вот и – Кукча, конечная остановка! Несколько ранних пассажиров вместе со мной покинули вагон. Часы показывали: 7. 30 утра. Возле трамвайного кольца уже было людно: кукчинцы спешили в город и на местный базарчик: сюда на рассвете казашки с Назарбека привозили в бидонах и вёдрах свежие молочные продукты: катык (кислое молоко), каймак (сметану), творог…

Стихия стихией, а жизнь продолжала оставаться жизнью.

Было пасмурно, не смотря на конец азиатского апреля. Асфальтированная дорога до моей махалли «Илгор» оставалась привычно-спокойной, вдоль которой свежими листьями по-детски лепетали высоченные тополя. С дворов ветерок доносил аппетитные дымки очагов: хозяйки готовили на углях и дровах (газ был редок) обед. Самые прилежные келины (невестки) в цветастых платьях и лёгких шальварах с отороченными понизу тесьмой с кисточками, подметали вениками дорожки у калиток. Строения здесь были плановыми, добротными, из жжёного кирпича и сырца, иногда вперемежку, многокомнатными, с двориками: виноградниками и фруктовыми деревьями. Под ними располагалась глиняная супа или тахта, накрытые циновками или старыми паласами: здесь с весны до осени хозяева завтракали, обедали, отдыхали, в знойные ночи – спали.

И опять, опять я не встретил никаких разрушений. Шли навстречу соседи, знакомые. Я обменивался с ними приветствиями, спрашивал: «Сильно тряхнуло?» Одни отвечали: «Ой, не спрашивай, будто сам не знаешь!» Другие суеверно сплёвывали: «Шайтан, наверно, под землёй разбушевался…» Третьи коротко благодарили Всевышнего: «Слава Аллаху, пронесло!»

Наконец, я вышел на свою улицу – Джар-арыкскую! В дословном переводе «Овражный ручей». Правда, так она называлась в 50-е годы, ближе к 60-м её переименовали в улицу «Маориф», то есть «Образования». Обязывающее название, хотя на нашей улице жили люди самых разных специальностей и призваний – учителя, артисты, аптекари, врачи, сапожники, священнослужители, арбакеши и даже один прокурор… Основными жителями, конечно, были узбеки, но с ними рядом двор об двор как-то естественно уживались – русские, татары, украинцы, бухарские евреи, марийцы, уйгуры, дунгане… Всяк говорил на своём языке, но вопреки нынешним догмам либеральных «плювачей», всё-таки всех объединял «могучий и великий» – Русский. И никто не спорил: чей язык главней.

Сердце застукало сильнее и я ускорил шаги, когда издали показался родной дом с железной крышей, построенный отцом и старшим братом Сергеем. Возле зелёной двери под белым номерком №48 я остановился, перевёл дыхание, и рука автоматически потянулась к «пуговке» звонка, но дверь… сама распахнулась. Передо мной предстала мама, ещё не старая и первые сединки не «стушёвывали» симпатичные черты её лица. Видимо, она давно ждала сына, переживала. Мама обняла меня, спросила:

– Ну, как ты там, не страшно было?

– Щуть, щуть! – пошутил я, хотя это была неправда. – А как вы?

– Люстра под потолком сильно громыхала, – сказала мама. – Разбилась вдребезги хрустальная ваза, а с полки попадали твои книги…

– Ладно об этом, сами-то как? – поинтересовался я.

– Нормально, – улыбнулась мама. – Сергей уехал на работу.

Брат работал электриком, так же далеко, как и я, только на Авиационном предприятие имени В. П. Чкалова (по-народному на 84-м заводе), на территории «Б», что на улице Лисунова.

– А как отец, Женька?

– Спят пока…

Проходя в дом, я заметил на стене, где стояла лестница, ведущая на чердак, трещину. Она стремительно летела от фундамента вверх и расходилась там чёрточками в стороны, напоминая мне неразборчивую подпись. Этот «автограф» поставленный землетрясением потом напоминал о себе долгие десятилетия. Однако незначительная трещина оказалась пустяком, когда я увидел в хозяйственной постройке часть обрушившейся стены во двор к соседям, воскресив во мне, как копию, ту самую картину на троллейбусной остановке на улице Академика Сулеймановой напротив технической библиотеки. Только там были люди. И сейчас укрепилась во мне истина: как же поверхностно моё впечатление о случившемся землетрясение!

Возле разрушенной постройки, булькая, протекал светлый арык, по берегу его кустился малинник, там росла низкорослая слива-дичок. В её густых ветвях каждую весну гнездился чёрный дрозд, задолго до рассвета он рассыпал чарующие трели. Наблюдательная мама заметила, что именно сегодня наш певун почему-то не солировал, но с оглушающим стрёкотом носился по саду и не давал спать. Под его стрёкот и дрогнувшую землю мама с отцом, растормошив спящих Женьку и Сергея, в чём были, выскочили во двор. Захлопали соседские двери, калитки, заметался в окнах свет, забрехали собаки, заплакали дети… Так и простояли полураздетыми на прохладном и сыром воздухе, пережив и переждав первый и второй толчок, родители с Женькой и Сергеем. Только потом, когда относительно кругом всё успокоилось, они с опаской и с осторожностью вошли в дом. После рассказа мамы о пережитом, мне почему-то расхотелось завтракать. Я ополоснулся под умывальником и отправился спать. Правда, перед этим завёл будильник на двенадцать часов дня.

– Зачем? – спросила мама.

– У меня в обед встреча, – сказал я. – Хотим пойти с Робертом в библиотеку.

– Может, сегодня не надо?

– Мы заранее договорились. Не мог же я из-за стихии подвести друга? Дружба – сильнее!

-- 6 --

В назначенное время мы встретились с Робертом у пельменной, что находилась возле театра кукол. Место для старых ташкентцев знаковое, как сказали бы верующие, намоленное: на месте пельменной до революции располагалась колокольня Иосифа-Георгиевского храма, первой церкви Ташкента.

Видок моего старшего друга, жившего тогда на массиве «Высоковольтный» у кольцевой дороги, был заметно помятый, усталый, видимо, после бодуна. Обменявшись рукопожатием, я спросил:

– Тяжело, Роб?

– Немного приплохело.

Мы взяли две порции пельменей (Роберт зачем-то прихватил пару пустых стаканов), и сели за свободный столик под декоративным деревцем. На столике стояли графинчик с разведённым уксусом, свежая горчичка, перец – чёрный и красный, соль, хлеб. Раньше всё это было бесплатно. Роберт вытащил из левого внутреннего кармана пиджака бутылку портвейна №26. Молча, зубами откупорил горлышко, разлил по стаканам. Так же, молча, без всякого тоста мы выпили.

– Роб, – сказал я, – что-то мы сидим, как на поминках. Расскажи, как тебя тряхануло ночью?

– Как, как? Был на дне рождения у друга, ну, бухнули, – начал вспоминать друг. – Домой приковылял в полночь. Выпустил кота на улицу «на поиски объекта своего желания». Я же тебе рассказывал, что он у меня неисправимый гуляка-блудяшка. Для него март – круглый год!

Да, я видел мнацакановского Барсика, с дымчатой шубкой и с огромными задними причиндалами. Роберт с гордостью демонстрировал их гостям, словно это не кот, а он являлся обладателем таких достоинств, и уважал Барсика. Бывало, сам оставался голодным, но для кота непременно покупал на Алайском базаре и ливерку, и рыбьи головы.

– Ну, уснул я без задних ног, – продолжал рассказ Мнацаканов, – а перед рассветом слышу смутно, что кто-то тарабанит кулаками и лупит ногами в дверь. Встал еле с постели, доплёлся до двери, открываю, а там – сосед. Стоит в пижаме и чуть ли не матерится. «Уйми своего «яйценосца», – брызжет слюной. – Орёт, как сумасшедший, царапается в твою дверь, спать не даёт, весь подъезд переполошил». Я смотрю по сторонам, но Барсика нигде не вижу, только слышу, как он с улицы отчаянно мявчет. Дай, думаю, погляжу, что с ним, и позову домой. Вышел в подъезд, в чём был, в трусах и тапочках, и вдруг, как тряханёт! В Ашхабаде-то я не чувствовал как, мальцом был, спал, а тут прямо под ногами земля дрогнула, уши, словно ватой заложило. Когда стихло, раздались крики. Свет замигал в окнах, народ повалил из подъездов – сонный, рассеянный, напуганный, не врубятся, что произошло… Я-то сразу включился: землетрясение. Стал оглядываться, искать глазами кота, но Барсика нигде не было. Послушал, послушал разговоры соседей, как и я, полураздетых, о случившемся, и побрёл обратно в свою хатенку. Захожу в полуоткрытую дверь, а там, в коридоре – кот! Сидит и вылизывает подмышку. Когда только успел прошмыгнуть? Увидел меня, подскочил и стал сердито бодать мои ноги, «ругать», что я не сразу вышел за ним, – Роберт разлил по стаканам остатки портвейна и спросил меня: – А ты-то как сам?

Я тоже поделился своими впечатлениями пережитого. В одном наши мнения сходились: никаких крупных разрушений мы не увидели.

После пельменной и выпитого вина, мы отложили до следующего раза поход в библиотеку Навои. Вместо этого решили погулять по городу. Прошли мимо кинотеатра «Искра», «Молодая гвардия», ранее – «Хива». Здания оставались целыми и невредимыми. Двинулись дальше по главной «русскоязычной» улице города Карла Маркса до сквера революции. Вокруг деловито мелькали ташкентцы. В их лицах не наблюдалось особой трагедии: ну, тряхануло и тряхануло… Атмосфера, как и прежде, казалась будничной. Работали магазины, спорттовары, гастроном, фотоателье… Возле русского драматического театра имени Горького театроманы с интересом изучали на щите репертуар труппы на май месяц. На улице Пушкинской у Главпочтамта мы с Робертом расстались.

Таким осталось в моей памяти землетрясение 26 апреля 1966 года, сила которого в эпицентральной зоне была, как сообщали газеты, около 8 баллов, магнитуда (М) 5,3, а зона максимальных разрушений – 10 км. Тогда же было отмечено 8 случаев смерти и госпитализировано 150 человек.

Повторные колебания земли продолжались в течение 1966 по 1968 г. Сейсмосводки тех лет зарегистрировали, что наиболее сильные афтершоки, интенсивностью 6-7 баллов произошли 9 и 24 мая, 5 и 29 июня, 4 июля 1966 и 24 марта 1967 года. О разрушительных последствиях не хочется повторять официальные данные, скажу только о своём ощущение.

Да, город трясло. Скоро после первых толчков на улицах появились палатки. На помощь Ташкенту из России и со всех республик Советского Союза потянулись составы со стройматериалами, техникой, строители… Мощные бульдозеры, трактора, несколько танков, выполнявших «роль» тарана, казалось, помогали не людям, а стихии. Поспешно рушили денно и нощно крепкие здания (особенно в центре столицы) с незначительными повреждениями, которые могли бы простоять ещё десятки лет. Стоят же до сих пор в районе Дархан-арыка и в других местах дома довоенной и дореволюционной постройки, правда, некоторые с контрфорсами – кирпичными подпорками, поставленными тогда же, на случай новых толчков. Вместе со старыми строениями стали исчезать русские символы городского уюта, артефакты – таблички на домах с «ятями», кольца на столбах для коновязи, названия улиц, дорогих сердцу туркестанцев, другие памятные приметы европейской культуры.

Город постепенно превращался в рукотворные руины, которые потом были запечатлены на многочисленных фотографиях, публиковавшихся в газетах и журналах… Многие старожилы уезжали. Над Ташкентом висела пыль, но у меня в горле першило не от неё, а от другого: прощания с чем-то дорогим и неповторимым.

-- 7 --

После службы в армии я не вернулся на завод, как и некоторые ровесники по цеху, а стал работать в газете. Но потом долгие годы, почему-то всегда весной, я вспоминал свой токарный станок «ДИП», добрейшего мастера Петровича по прозвищу Магарыч, землетрясение и симпатичную крановщицу Оксану Тарасевич. Это она подарила мне тогда на всю жизнь не отвагу, а нечто большее…

===============

Начало: первая часть